- Я слышал, она сказала, что теперь уж ни за что не пойдет за Уайлдива, хоть бы он ее на коленях просил.
- Да-а? Это для меня новость.
Пока сборщики дрока так переговаривались, Юстасия все ниже склонялась лицом к очагу в глубокой задумчивости, бессознательно постукивая носком туфли по сухому торфу, тлеющему у ее ног.
Тема их разговора живо ее заинтересовала. Молодой и блестящий мужчина прибывал на Эгдонскую пустошь, - и откуда? - из самого несхожего с здешним мирком места, из Парижа! Все равно как если бы он спустился с неба. А еще удивительнее, что эти простые люди в мыслях уже сочетали ее с ним, как созданных друг для друга.
Эти пять минут подслушивания снабдили ее видениями на весь остаток дня. Такие внезапные перепады от душевной пустоты к яркой наполненности нередко свершаются именно так - неслышно и незаметно. Утром она бы сама не поверила, что еще до прихода ночи ее бесцветный внутренний мир может стать столь насыщенным жизнью, как капля воды под микроскопом, и это даже без появления хотя бы единого посетителя. Слова Сэма и Хемфри о гармонии между нею и прибывающим незнакомцем подействовали на ее воображение, как в "Замке праздности" [17] магическая песнь барда, от которой мириады пленных образов восстали вдруг там, где раньше было немо и пусто.
Ушедшая в мечты, она забыла о времени. Когда внешний мир снова стал для нее ощутим, были уже сумерки. Все вязанки дрока были сложены в высокую поленницу; рабочие ушли. Юстасия поднялась к себе в спальню, намереваясь, как всегда в этот час, выйти на прогулку и уже решив про себя, что сегодня пойдет в сторону Блумс-Энда - усадьбы, где родился молодой Ибрайт и где сейчас жила его мать. Не все ли равно, где гулять, так почему бы ей не пойти туда? В девятнадцать лет место, которое так или иначе вплелось в твои грезы, кажется достойным паломничества. Поглядеть на палисад перед домом миссис Ибрайт уже представлялось Юстасии частью необходимого ритуала. Странно, что эта выдумка от безделья внезапно стала для нее каким-то многозначительным поступком.
Она надела шляпу и, выйдя из дому, спустилась с холма по склону, обращенному к Бдумс-Энду; затем мили полторы шла по долине до того места, где зеленое ее дно начало расширяться и заросли дрока отступать все дальше в обе стороны от тропы, оттесняемые возрастающим плодородием почвы, пока от них не остались только маячившие кое-где одинокие кустики. Дальше, за неровным ковром зеленой травы, виднелись белые колья тына; они отмечали здесь границу вереска и на тусклой земле, которую окаймляли, выделялись столь же отчетливо, как белое кружево на черном бархате. За белым тыном был маленький сад, а за садом старый, неправильной формы, крытый соломой дом, фасадом обращенный к вересковой пустоши; из окон его просматривалась вся долина. Это и был тот безвестный глухой уголок, куда предстояло вернуться человеку, проведшему последние годы в столице Франции - этом центре и водовороте светской жизни.
ГЛАВА II
В БЛУМС-ЭНДЕ ГОТОВЯТСЯ
Весь этот день в Блумс-Энде была суета - там готовились к встрече того человека, который так нежданно стал предметом размышлений Юстасии. Уговоры тетки, а также чувство глубокой привязанности по отношению к двоюродному брату побудили Томазин принять участие в хлопотах с жаром, необычным для нее в эти самые печальные дни ее жизни. В тот час, когда Юстасия прислушивалась к разговору рабочих у поленницы. Томазин поднималась по стремянке на чердак над дровяным сараем, где хранились зимние яблоки, чтобы выбрать самые крупные и красивые для предстоящего празднества.
Чердак освещался полукруглым слуховым оконцем, через которое голуби пробирались к своим насиженным местечкам в этой наиболее высокой части надворных строений; и через то же окошко солнце бросало яркий желтый блик на фигуру девушки, когда она, стоя на коленях, погружала обнаженные по локоть руки в вороха мягкого коричневого папоротника, употребляемого эгдонцами, ввиду его изобилия на пустоши, для упаковки всякого рода припасов. Голуби без малейшего страха летали у нее над головой, а поодаль, над краем пола, виднелось освещенное случайными отблесками лицо ее тетки, стоявшей на лесенке, заглядывая на чердак, куда сама не решалась подняться.
- Теперь еще немного коричных, Тамзин. Он когда-то очень их любил, не меньше, чем пепин.
Томазин повернулась и отгребла папоротник из другого угла, где хранились более нежные сорта и откуда ее обдало их густым ароматом. Прежде чем выбирать яблоки, она остановилась на минуту.
- Милый Клайм, как-то он теперь выглядит? - проговорила она, подняв голову к слуховому окну, и в прямом луче света так засияли ее каштановые волосы и прозрачная кожа, как будто солнце пронизывало ее насквозь.
- Будь он тебе по-другому мил, - отозвалась миссис Ибрайт со своей лесенки, - вот тогда это была бы действительно радостная встреча.
- Какая польза, тетя, говорить о том, чего уж не изменишь?
- Есть польза, - уже с сердцем ответила ее тетка. - Не говорить кричать надо о своих прошлых ошибках, чтобы другие девушки знали и остерегались.
Томазин снова склонилась над яблоками.
- Я, значит, должна служить острасткою для других, как воры, пьяницы и игроки, - тихо проговорила она. - Вот в какой компании я оказалась! А разве я на самом деле такая? Это же нелепость! Но почему, тетя, все так держат себя со мной, словно хотят, чтобы я в это поверила? Почему не судят обо мне по моим поступкам? Ну посмотрите на меня сейчас, когда я тут стою на коленях и собираю яблоки, - похожа я на потерянную женщину?.. Дай бог, чтобы все честные девушки были так честны, как я! - добавила она с горячностью.
- Чужие не видят тебя, как я сейчас тебя вижу, - сказала миссис Ибрайт, - они судят по ложным слухам. Ах, глупая вся эта история, и моя тоже тут есть вина.
- Да, как легко сделать ошибку! - ответила Томазин. Губы у нее дрожали и глаза были так полны слез, что она еле могла различить яблоки среди папоротника, который продолжала усердно ворошить, чтобы скрыть волнение.
- Когда кончишь с яблоками, - сказала ее тетка, спускаясь с лесенки, сходи вниз, и мы пойдем нарвем остролиста. Сейчас на пустоши никого нет, никто на тебя глазеть не будет. Надо достать веток с ягодками, а то Клайм не поверит, что мы готовились к его встрече.
Собрав яблоки, Томазин спустилась с чердака, и вдвоем с теткой они прошли сквозь белый тын на пустошь. Справа ясно и четко вырисовывались холмы, и, как часто бывает в солнечный зимний день, все видимое вглубь пространство игрою света делилось на несколько планов; самый воздух на разных расстояниях казался окрашенным по-разному; лучи, озарявшие ближний план, явственно струились поверх более дальних, шафрановый слой света накладывался на густо-синий, а за ними у самого края земли лежала укутанная в холодный серый свет даль.
Они дошли до того места, где росли остролисты; это была коническая впадина, так что верхушки деревьев еле возвышались над общим уровнем почвы. Томазин ступила в развилину одного куста, как уже не раз делала с той же целью в более счастливые дни, и принесенным с собой топориком стала обрубать густо усеянные ягодками ветви.
- Не поцарапай себе лицо, - сказала ее тетка; она стояла на краю впадины, глядя на девушку, угнездившуюся среди массы блестяще-зеленых и алых веток. - Пойдешь со мной вечером встречать его?
- Мне бы очень хотелось. А то выйдет, как будто я его забыла, ответила Томазин, сбрасывая ветку наземь. - Правда, не так уж это важно; я принадлежу другому, этого уж ничем не искупишь. И я должна выйти за него, хотя бы из гордости.
- Боюсь... - начала миссис Ибрайт.
- Ну да, вы думаете: "Такая слабая девчонка, как она заставит мужчину жениться на ней, если он не хочет?" Но я вам одно скажу, тетя: мистер Уайлдив не распутник, как и я не потерянная женщина. Просто он такой... ну, резкий, что ли, и не хочет подольщаться к тем, кто его не любит.